Анна Аликевич

Поэт, прозаик, филолог. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького, преподаёт русскую грамматику и литературу, редактирует и рецензирует книги. Живёт в Подмосковье. Автор сборника «Изваяние в комнате белой» (Москва, 2014 г., совместно с Александрой Ангеловой (Кристиной Богдановой).

Штопор снежинки: молодая поэзия от печали до радости

Так сложилось, что за последние полгода через мои руки прошло около десяти стихотворных сборников молодых поэтов, называемых «зуммерами». Это те, кто родился в нулевые или в самом конце 90-х, как правило, склонен к эксперименту с формой и ритмикой стиха, более заинтересован в самопознании и осмыслении мира, нежели в идеологии, морали, публицистической ноте творчества. Конечно, средняя температура по санаторию всегда условна, а наиболее интересны как раз не вписывающиеся «в струю», как говорил Вознесенский. Можно назвать имена Матвея Цапко («Причина идти дальше», 2023), Егора Евсюкова (правда, его сборника лирических миниатюр я не читала, а знакома лишь с подборками), Ксении Правиковой («Безалкогольное пиво», 2020), Антона Зоркальцева («Жест освобождения», 2023), Тамары Жуковой («Т-ра Ж-ва», 2023), Павла Сидельникова («Долгое дыхание», 2023).

Из всех названных Сидельникова стоит считать наиболее благополучным с точки зрения критического внимания — о его публикациях немало писали, в том числе и мы, и не без причины: творчество Павла хранит редкое сочетание радости бытия и близости читателю. Кроме того, его экспериментирование с поэтикой мягкое, дистанция между ним и аудиторией небольшая. На мой взгляд, другой автор, обладающий схожими достоинствами: оптимизмом, внятной поэтикой, тематической близостью современнику-ровеснику, — почему-то освещен гораздо скромнее. Это Зоркальцев. Как раз поэтому хотелось бы привлечь внимание к его сборнику и рассказать о нем ниже. Самый минорный, драматический синтез текстов представлен студенткой Литинститута Тамарой Жуковой — болезненные переживания, связанные как с восприятием собственного тела, так и жизни вообще. Подобная поэтика пунктирно соединена с «новой искренностью», включает темы танатоса, распада, познания мира через страдания и вопросы, на которые нет ответов. В каком-то смысле между двумя полюсами — радости бытия (Зоркальцев, Сидельников) и трагическим мироощущением (Жукова) находится Ксения Правикова. Ее нежный лирический дар исполнен рефлексии, девический космос включает страдания от невзаимности, интерес к антидепрессантам, любование снегом, размышления о многодонности человеческой натуры, словом, почти традиционный набор тем женской поэзии — но в незаурядной интерпретации (надеюсь, наш обзор ее творчества появится в «Четырехлистнике»). Двумя отдельными, дрейфующими островами эксперимента на горизонте представляются поэтики Цапко и Евсюкова. Если вторая выглядит импрессионистическим экспериментом, то есть тематику обозначить еще можно, а вот сюжет пересказать куда сложнее, то Цапко порой почти балладен, суггестивен — однако обе манеры в равной мере интересны исследователю и в такой же степени могут вызвать недоумение у далекого от литпроцесса человека.

Но сегодня не об эксперименте хотелось бы поговорить (ведь о нем напишут), а напротив, о регулярной поэтике и продолжении той линии, которой приходится пробираться между Сциллой консервативного повторения и Харибдой зыбкой кромки новаторства. Антон Зоркальцев родился в Иркутске в 2003 г. По образованию лингвист, также учился в литературной студии Кристины Кармалиты. Его первая книга стихов «Жест освобождения» вышла в Новосибирске. В 2021 г. Антон стал лауреатом Национальной молодежной литературной премии, что принесло первую небольшую известность, а благодаря проекту Стефании Даниловой «Молодая поэзия» об этом авторе смогло узнать еще какое-то количество профессиональных и обычных читателей. В стихотворении «Фотокамера» поэт сравнивает себя с «мыльницей» Бога, этот образ отсылает к знаменитым последним словам Люмьера «Пленка кончилась», и одновременно модернистски заменяет «божью дудку», придавая образу не религиозный, а даже озорной оттенок. Если Сидельников даже в ранних стихах представляется человеком зрелым, то его ровесник Зоркальцев скорее мальчишка, познающий мир: его ум не рефлексивен, а пытлив, поэтический темперамент иной, лиризм у нас принято называть женским началом, хочется скаламбурить, что холеризм теперь признак мужского, то есть познающего и творящего в этом мире.

под нужным ракурсом
ловить момент.
Один лишь раз на всё,
второй — не сметь:

не хватит памяти.
Будь налегке.
Ты — фотокамера
в Его руке.

Конечно, это еще ученический сборник в том отношении, что видно влияние поэтик Маяковского, Евтушенко и Вознесенского, однако автор имеет свое зрение, воздействие идет на техническую сторону, приём. Регулярный молодой поэт всегда более интересен, чем гетероморфный, потому что почти невозможно предсказать, каким он станет лет через десять, когда «вырастет». Это предощущение какого-то нового этажа современной поэзии, в то время как школа верлибра уже развита европейской традицией и ждать от нее большого новаторства на отечественной почве скептик не станет.

Радость бытия может быть разной — это и семейное счастье, такое простое, в то же время чудесное, выраженное в минимализме Сидельникова, к примеру:

Ещё не ночь.
Всё куришь, ждёшь,
когда сплошная чернота
закроет небо. И тогда
проснётся дочь
и пустит дождь.

Ты теплом согрета.

Нет конца —
счастью и поэта,
и отца.

Радость Зоркальцева беспричинна, она детская и происходит от того, что он просто есть на свете:

Ключ повернул я и вышел,
и, как чудак, на снегу,
прыгаю выше и выше,
знаю: взлететь не смогу.

Много не выражу в крике.
Лучше пусть будет строка
словно сигнал аварийки:
здравствуй, спасибо, пока.

Динамика против восточного лиризма, угловатая суггестия против плавности параллелизма человека и космоса. Тем не менее, поэтов объединяет их естественное, присущее молодому человеку радостное восприятие мира, мы уже стали забывать, что именно это состояние — природа молодости. И сложными путями читатель все пытается подобрать тот самый ключ к секретному замку, который просто открывается. Однако ощущение и выражение — вещи разные. Обоим этим поэтам удалось сохранить мгновение своей юности и передать его другому.

Истории двух поэтов разнятся (можно перефразировать, что все несчастья, в общем, схожи — суть их варьируется, но результат примерно один, а вот счастливым можно быть и иначе, как сказал Достоевский), и цветы расцветают разными оттенками, но именно им предстоит расти на этой земле. Город «Нет», о котором как раз писал Евтушенко, конечно, тоже может принадлежать одаренному человеку, однако все же это химера, альтернатива бытия, если можно так выразиться. В то время как «план жизни» в поэтике всегда ощущается, и, если вторая творческая реальность движется параллельно подлинности бытия, такой поэт не только проживает сам, но и делится с миром радостью, умножая ее. Как правило, в этом случае традиция менее книжная, она нарушает стереотип о неотмирности, неспособности поэта к «заурядному» счастью, стоит на другом полюсе от порождения синтеза легенд, культуры чтения и скорби отверженности (вершиной подобной культуры, к примеру, является Рильке). Невольно вспоминается «Театр» Моэма, где родители Майкла не могут вообразить актрису иначе, нежели как капризную распутницу, и возможность обнаружения у нее семейных добродетелей переворачивает их мир.

Постепенно мы обнаруживаем у Зоркальцева нотки юмора, озорства, словесной игры, калейдоскоп жизни крутится, однако всегда это цветные стеклышки. Бытописательство не переходит в унылый социальный ключ, но и не улетает в сказочный эскапизм, лирический герой балансирует на линии «Слава Богу за всё». Это история юноши из северного города, который надеется стать частью большого мира, учится и участвует с переменным успехом в конкурсах, у него есть подруга, есть дача, его жизнь находится в круге условного благополучия (а почему юность должна непременно быть трагической и неблагополучной?). И потому детали мира вызывают у него курьезные или смешные ассоциации — он делает журавлика оригами из листовки, придумывает неприличные стихи про двух ежей, воображает себя рекой, воздухом и другими стихиями.

Ни диплома, ни надлома.
Против дома нет приёма,
лучше просто убегай:
всё, что мимо, это рай.

Славя слёзы, веря в ветер.
Даже так — за всё в ответе.

Откровений
череда.
Всё
когда-то
как-то
да.

Порой кажется, что Зоркальцев соблюдает шутливый завет Блока Есенину про 20 строчек в стихах — действительно, его лирика подчиняется строгим правилам, рифма не только точна, порой демонстрирует мастерство, стихотворение может воплощать какой-то один образ, становясь своего рода «упражнением в бытии». Поэтому невольно сборник поэта ассоциируется с внутренней дисциплиной, работой над произведениями, а не с романтическим представлением о запевшем вдохновенном простаке. У поэта, теоретически, не должно быть много «материала для творчества», он же не диссертант, однако один из недостатков такой поэзии — замкнутость ее мира. Конечно, с годами он расширится, но главное — сохранение в себе того ребенка души, который способен к радостному восприятию, а вовсе не бесконечный новый и разнообразный опыт.

Из книги «Жест освобождения»:

***

Грею воду в чайнике.
Лью её по кружкам.
Зимнее молчание —
это просто нужно.

Грею воду в чайнике.
Тут же забываю.
Вешнее молчание —
не сказать словами.

Грею воду в чайнике,
так как нет горячей.
Летнее молчание —
очень много значит.

Грею воду в чайнике,
но на автомате.
Осенью молчание —
вы
не
понимаете.

***

Наконец-то снег пошёл
выдумкой спасительной.
До чего же хорошо,
просто отвратительно.

Простужусь, не простужусь,
шапка с шарфом?
Полноте!
Голова и сердце пусть
остаются в холоде.

Ветер, сыпь смелей в глаза
ледяною стружкою.
Я себя с тобой связал
самой снежной дружбою.

С каждым шагом я — другой.
Обрастаю резкостью.
Может, я и был рекой,
но замёрз и трескаюсь.

***

Был каждый раз ударом тока
под максимальным напряжением.
За время нашего сближения
какой тебя не видел только:

в уверенности и смущении,
разящей и разоружённой,
при всех возможных освещениях,
наряженной и обнажённой,

горящей без самосожжения,
холодною без хладнокровья,
бушующей без разрушения,
бунтующей, не прекословя.

Молчишь, не прекращая пения,
не повторяясь и не вторя.
Пространство без ограничения.
Моя тайга. Дорога. Море.